Краткое содержание Шмелев Яблочный спас для читательского дневника
В канун Спаса-Преображения мальчик Ваня усердно готовится сдавать экзамены в гимназию, читает Божий закон. Плотник Горкин рассказывает ребенку, в чем суть Яблочного Спаса, и для чего яблоки окропляют святой водой – эти знания пригодятся на экзамене. Отец посылает мальчика вместе с Горкиным за яблоками на торговую площадь Болото. Горкин, Ваня и приказчик Василий в саду трясут яблоню-грушовку и наслаждаются ароматом яблок, но по христианскому обычаю есть пока их нельзя.
После обеда Ваня с Горкиным отправляются в путь. Проезжая мимо церквей, путники обязательно крестятся. На Болоте они идут к торговцу Крапивкину, отец наказал купить плоды именно у него. Горкин вместе с торговцем пьют чай и разговаривают, а мальчик разглядывает свежие фрукты торговца. Наконец Горкин выбирает яблоки: самые красивые будут лежать на блюде перед иконой, яблоки попроще раздадут людям. На закате путники возвращаются домой.
На следующий день все идут в церковь на службу в честь Преображения. В церкви весело и Ване кажется, будто это и не церковь совсем. Над яблоками читают молитвы и кропят их святой водой. После освящения все дружно принимаются есть яблоки. Вечером Ваня продолжает готовиться к экзаменам и читает Священную Историю. Горкин уверенно говорит, что мальчик теперь все знает и на экзамене ответит достойно. Ваня радуется и понимает, что в училище его непременно возьмут.
Читать краткое содержание Яблочный спас. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений
Шмелев. Краткие содержания произведений
Картинка или рисунок Яблочный спас
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
Шатров уважаемый ученый, который в свободное время, чтобы успокоиться и сосредоточиться, занимается рисованием. Его китайский коллега сообщает ему потрясающую новость о находке с, вероятно, пулевым отверстием. Размышляя над загадкой
Повествователю приходит сообщение от хорошего приятеля, которого он не видел вот уже много лет. Ашер молит его приехать к нему, так что молодой человек, не придумав ничего лучшего, садится на лошадь и мчится к нему на встречу.
Приняв рапорты от служащих, командарм Николай Гаврилов беседует со своим близким другом Алексеем Поповым, которому еле удалось пробраться к нему в вагон. В утренних газетах пишут
Ванька Жуков – сирота девяти лет отроду. Он жил с дедушкой в одной деревеньке, но вот уж три месяца как его отдали сапожнику Аляхину на обучение. Вечером перед Рождеством Ванька не спит
Американская семейная пара отдыхает на морском берегу в итальянском отеле. Глава семьи Джорджа, полулежа на кровати, увлеченно читает любимый роман, а жена
Дом и семья. Общество. Мир женщины. Ждем ребенка. Гороскопы. Грудное вскармливание
Яблочный спас в русской литературе. Спас яблочный Описание родительского сада в рассказе яблочный спас
Завтра — Преображение, а послезавтра меня повезут куда-то к Храму Христа Спасителя, в огромный розовый дом в саду, за чугунной решеткой, держать экзамен в гимназию, и я учу и учу «Священную Историю» Афинского. «Завтра» — это только так говорят, — а повезут годика через два-три, а говорят «завтра» потому, что экзамен всегда бывает на другой день после Спаса-Преображения. Все у нас говорят, что главное — Закон Божий хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой странице, но все-таки очень страшно, так страшно, что даже дух захватывает, как только вспомнишь. Горкин знает, что я боюсь. Одним топориком он вырезал мне недавно страшного «щелкуна», который грызет орехи. Он меня успокаивает. Поманит в холодок под доски, на кучу стружек, и начнет спрашивать из книжки. Читает он, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знает, чего даже и я не знаю. «А ну-ка, — скажет, — расскажи мне чего-нибудь из божественного. »
Кустодиев Борис Михайлович. На террасе.
Я ему расскажу, и он похвалит:
Хорошо умеешь, — а выговаривает он на «о», как и все наши плотники, и от этого, что ли, делается мне покойней, — небось, они тебя возьмут в училищу, ты все знаешь. А вот завтра у нас Яблошный Спас. про него умеешь? Та-ак. А яблоки почему кропят? Вот и не так знаешь. Они тебя вспросют, а ты и не скажешь. А сколько у нас Спасов? Вот и опять не так умеешь. Они тебя учнуть вспрашивать, а ты. Как так у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.
Да нету же ничего. — говорю я, совсем расстроенный, — написано только, что святят яблоки!
— И кропят. А почему кропят? А-а! Они тебя вспросют, — ну, а сколько, скажут, у нас Спасов? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спас — загибает он желтый от политуры палец, страшно расплющенный, — медовый Спас, Крест выносят. Значит, лету конец, мед можно выламывать, пчела не обижается. уж пошабашила. Второй Спас, завтра который вот, — яблошный, Спас-Преображение, яблоки кропят. А почему? А вот. Адам-Ева согрешили, змей их яблоком обманул, а не велено было, от греха! А Христос возшел на гору и освятил. С того и стали остерегаться. А который до окропенья поест, у того в животе червь заведется, и холера бывает. А как окроплено, то безо вреда. А третий Спас называется орешный, орехи поспели, после Успенья. У нас в селе крестный ход, икону Спаса носят, и все орехи грызут. Бывало, батюшке насбираем мешок орехов, а он нам лапши молочной — для розговин. Вот ты им и скажи, и возьмут в училищу.
Преображение Господне. Ласковый, тихий свет от него в душе — доныне. Должно быть, от утреннего сада, от светлого голубого неба, от ворохов соломы, от яблочков грушовки, хоронящихся в зелени, в которой уже желтеют отдельные листочки, — зелено-золотистый, мягкий. Ясный, голубоватый день, не жарко, август. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядывают на улицу, — не идет ли уж крестный ход? Скоро их шапки срежут и понесут под пенье на золотых хоругвях. Первое яблочко, грушовка в нашем саду, — поспела, закраснелась. Будем ее трясти — для завтра. Горкин утром еще сказал:
— После обеда на Болото с тобой поедем за яблоками.
Такая радость. Отец — староста у Казанской, уже распорядился:
— Вот что, Горкин. Возьмешь на Болоте у Крапивкина яблок мер пять-шесть, для прихожан и ребятам нашим, «бели», что ли. да наблюдных, для освящения, покрасовитей, меру. Для причта еще меры две, почище каких. Протодьякону особо пошлем меру апортовых, покрупней он любит.
— Ондрей Максимыч земляк мне, на совесть даст. Ему и с Курска, и с Волги гонят. А чего для себя прикажете?
— Это я сам. Арбуз вот у него выбери на вырез, астраханский, сахарный.
— Орбузы у него. рассахарные всегда, с подтреском. Самому князю Долгорукову посылает! У него в лобазе золотой диплом висит на стенке под образом, каки орлы-те. На всю Москву гремит.
После обеда трясем грушовку. За хозяина — Горкин. Приказчик Василь-Василич, хоть у него и стройки, а полчасика выберет — прибежит. Допускают еще, из уважения, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотников не пускают, но они забираются на доски и советуют, как трясти. В саду необыкновенно светло, золотисто: лето сухое, деревья поредели и подсохли, много подсолнухов по забору, кисло трещат кузнечики, и кажется, что и от этого треска исходит свет — золотистый, жаркий. Разросшаяся крапива и лопухи еще густеют сочно, и только под ними хмуро; а обдерганные кусты смородины так и блестят от света. Блестят и яблони — глянцем ветвей и листьев, матовым лоском яблок, и вишни, совсем сквозные, залитые янтарным клеем. Горкин ведет к грушовке, сбрасывает картуз, жилетку, плюет в кулак.
Дудник.Яблочный спас
Погоди, стой. — говорит он, прикидывая глазом. — Я ее легким трясом, на первый сорт. Яблочко квелое у ней. ну, маненько подшибем — ничего, лучше сочком пойдет. а силой не берись!
Он прилаживается и встряхивает, легким трясом. Падает первый сорт. Все кидаются в лопухи, в крапиву. Вязкий, вялый какой-то запах от лопухов, и пронзительно едкий — от крапивы, мешаются со сладким духом, необычайно тонким, как где-то пролитые духи, — от яблок. Ползают все, даже грузный Василь-Василич, у которого лопнула на спине жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифоныч, весь в муке. Все берут в горсть и нюхают: ааа. грушовка.
Зажмуришься и вдыхаешь, — такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость, крепость — со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках.
И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони зажмуришься, — и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, — маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший. с березками и рябиной, с яблоньками, с кустиками малины, черной, белой и красной смородины, крыжовника виноградного, с пышными лопухами и крапивой, далекий сад. — до погнутых гвоздей забора, до трещинки на вишне с затеками слюдяного блеска, с капельками янтарно-малинового клея, — все, до последнего яблочка верхушки за золотым листочком, горящим, как золотое стеклышко. И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичами, с досками, влипшими до дождей, с увязнувшей навсегда опоркой. и серые сараи, с шелковым лоском времени, с запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатых, с овсом и солью, слежавшеюся в камень, с прильнувшими цепко голябями, со струйками золотого овсеца. и высокие штабеля досок, плачущие смолой на солнце, и трескучие пачки драни, и чурбачки, и стружки.
— Да пускай, Панкратыч. — оттирает плечом Василь-Василич, засучив рукава рубахи, — ей-Богу, на стройку надоть.
— Да постой, голова елова. — не пускает Горкин, — побьешь, дуролом, яблочки.
Встряхивает и Василь-Василич: словно налетает буря, шумит со свистом, — и сыплются дождем яблочки, по голове, на плечи. Орут плотники на досках: «эт-та вот тряхану-ул, Василь-Василич!» Трясет и Трифоныч, и опять Горкин, и еще раз Василь-Василич, которого давно кличут. Трясу и я, поднятый до пустых ветвей.
— Эх, бывало, у нас трясли. зальешься! — вздыхает Василь-Василич, застегивая на ходу жилетку, — да иду, черрт вас.
— Черкается еще, елова голова. на таком деле. — строго говорит Горкин. — Эн еще где хоронится. — оглядывает он макушку. — Да не стрясешь. воробьям на розговины пойдет, последышек.
Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
— Осенние-то песни. — говорит Горкин грустно. — Прощай, лето. Подошли Спасы — готовь запасы. У нас ласточки, бывало, на отлете. Надо бы обязательно на Покров домой съездить. да чего там, нет никого.
Сколько уж говорил — и никогда не съездит: привык к месту.
— В Павлове у нас яблока. пятак мера! — говорит Трифоныч. — А яблоко-то какое. па-влов-ское!
Меры три собрали. Несут на шесте в корзине, продев в ушки. Выпрашивают плотники, выклянчивают мальчишки, прыгая на одной ноге:
Крива-крива ручка,
Кто даст — тот князь,
Кто не даст — тот собачий глаз.
Собачий глаз! Собачий глаз!
Чалов Михаил.Яблочный Спас
Горкин отмахивается, лягается:
— Махонькие, что ли. Приходи завтра к Казанской — дам и пару.
Запрягают в полок Кривую. Ее держат из уважения, но на Болото и она дотащит. Встряхивает до кишок на ямках, и это такое удовольствие! С нами огромные корзины, одна в другой. Едем мимо Казанской, крестимся. Едем по пустынной Якиманке, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднеющейся в переулке белой — Спаса в Наливках, мимо желтеющего в низочке Марона, мимо краснеющего далеко, за Полянским Рынком, Григория Неокессарийского. И везде крестимся. Улица очень длинная, скучная, без лавок, жаркая. Дремлют дворники у ворот, раскинув ноги. И все дремлет: белые дома на солнце, пыльно-зеленые деревья, за заборчиками с гвоздями, сизые ряды тумбочек, похожих на голубые гречневички, бурые фонари, плетущиеся извозчики. Небо какое-то пыльное, — «от парева», — позевывая, говорит Горкин. Попадается толстый купец на извозчике, во всю пролетку, в ногах у него корзина с яблоками. Горкин кланяется ему почтительно.
— Староста Лощенов с Шаболовки, мясник. Жа-дный, три меры всего. А мы с тобой закупим боле десяти, на всю пятерку.
Вот и Канава, с застоявшейся радужной водою. За ней, над низкими крышами и садами, горит на солнце великий золотой купол Христа Спасителя. А вот и Болото, по низинке, — великая площадь торга, каменные «ряды», дугами. Здесь торгуют железным ломом, ржавыми якорями и цепями, канатами, рогожей, овсом и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками. Далеко слышен сладкий и острый дух, золотится везде соломкой. Лежат на земле рогожи, зеленые холмики арбузов, на соломе разноцветные кучки яблока. Голубятся стайками голубки. Куда ни гляди — рогожа да солома.
— Бо-льшой нонче привоз, урожай на яблоки, — говорит Горкин, — поест яблочков Москва наша.
Мы проезжаем по лабазам, в яблочном сладком духе. Молодцы вспарывают тюки с соломой, золотится над ними пыль. Вот и лабаз Крапивкина.
— Горкину-Панкратычу! — дергает картузом Крапивкин, с седой бородой, широкий. — А я-то думал — пропал наш козел, а он вон он, седа бородка!
Здороваются за руку. Крапивкин пьет чай на ящике. Медный зеленоватый чайник, толстый стакан граненый. Горкин отказывается вежливо: только пили, — хоть мы и не пили. Крапивкин не уступает: «палка на палку — плохо, а чай на чай — Якиманская, качай!» Горкин усаживается на другом ящике, через щелки которого, в соломке глядятся яблочки. — «С яблочными духами чаек пьем!» — подмигивает Крапивкин и подает мне большую синюю сливу, треснувшую от спелости. Я осторожно ее сосу, а они попивают молча, изредка выдувая слово из блюдечка вместе с паром. Им подают еще чайник, они пьют долго и разговаривают как следует. Называют незнакомые имена, и очень им это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузов на соломенных жгутиках-виточках по полочкам, над покатыми ящичками с отборным персиком, с бордовыми щечками под пылью, над розовой, белой и синей сливой, между которыми сели дыньки, висит старый тяжелый образ в серебряном окладе, горит лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломе. От вязкого духа даже душно. А в заднюю дверь лабаза смотрят лошадиные головы — привезли ящики с машины. Наконец подымаются от чая и идут к яблокам. Крапивкин указывает сорта: вот белый налив, — «если глядеть на солнышко, как фонарик!» — вот ананасное-царское, красное, как кумач, вот анисовое монастырское, вот титовка, аркад, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бель, ростовка-сладкая, горьковка.
— Наблюдных-то. — показистей тебе надо. — задумывается Крапивкин. — Хозяину потрафить надо. Боровок крепонек еще, поповка некрасовита.
— Да ты мне, Ондрей Максимыч, — ласково говорит Горкин, — покрасовитей каких, парадных. Павловку, что ли. или эту, вот как ее?
— Этой не-ту, — смеется Крапивкин, — а и есть, да тебе не съесть! Эй, открой, с Курска которые, за дорогу утомились, очень хороши будут.
— А вот, поманежней будто, — нашаривает в соломе Горкин, — опорт никак.
— Выше сорт, чем опорт, называется — кампорт!
— Ссыпай меру. Архирейское, прямо. как раз на окропление.
— Глазок-то у тебя. В Успенский взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставляем, Анфи-теятрову! Проповеди знаменито говорит, слыхал небось?
— Как не слыхать. золотое слово!
Марина Разина
Горкин набирает для народа бели и россыпи, мер восемь. Берет и притчу титовки, и апорту для протодьякона, и арбуз сахарный, «каких нет нигде». А я дышу и дышу этим сладким и липким духом. Кажется мне, что от рогожных тюков, с намазанными на них дегтем кривыми знаками, от новых еловых ящиков, от ворохов соломы — пахнет полями и деревней, машиной, шпалами, далекими садами. Вижу и радостные «китайские», щечки и хвостики их из щелок, вспоминаю их горечь-сладость, их сочный треск, и чувствую, как кислит во рту. Оставляем Кривую у лабаза и долго ходим по яблочному рынку. Горкин, поддев руки под казакин, похаживает хозяйчиком, трясет бородкой. Возьмет яблоко, понюхает, подержит, хотя больше не надо нам.
— Павловка, а? мелковата только.
— Сама она, купец. Крупней не бывает нашей. Три гривенника полмеры.
— Ну что ты мне, слова голова, болясы точишь. Что я, не ярославский, что ли? У нас на Волге — гривенник такие.
— С нашей-то Волги версты до-лги! Я сам из-под Кинешмы.
И они начинают разговаривать, называют незнакомые имена, и им это очень интересно. Ловкач-парень выбирает пяток пригожих и сует Горкину в карманы, а мне подает торчком на пальцах самое крупное. Горкин и у него покупает меру.
Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотеет темно выдвинувшийся над крышами купол Иван-Великого. Окна домов блистают нестерпимо, и от этого блеска, кажется, текут золотые речки, плавятся здесь, на площади, в соломе. Все нестерпимо блещет, и в блеске играют яблочки.
«Яблочный спас в Малороссии», (ранее 1921), — Омский областной музей изобразительных искусств имени М. А. Врубеля
Едем полегоньку, с яблоками. Гляжу на яблоки, как подрагивают они от тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, так бы и улетел в него.
Праздник Преображения Господня. Золотое и голубое утро, в холодочке. В церкви — не протолкаться. Я стою в загородке свечного ящика. Отец позвякивает серебрецом и медью, дает и дает свечки. Они текут и текут из ящиков изломившейся белой лентой, постукивают тонко-сухо, прыгают по плечам, над головами, идут к иконам — передаются — к «Празднику!». Проплывают над головами узелочки — все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвоне, «обкадятся», — сказал мне Горкин. Он суетится в церкви, мелькает его бородка. В спертом горячем воздухе пахнет нынче особенным — свежими яблоками. Они везде, даже на клиросе, присунуты даже на хоругвях. Необыкновенно, весело — будто гости, и церковь — совсем не церковь. И все, кажется мне, только и думают об яблоках. И Господь здесь со всеми, и Он тоже думает об яблоках: Ему-то и принесли Их — посмотри, Господи, какие! А Он посмотрит и скажет всем: «ну и хорошо, и ешьте на здоровье, детки!» И будут есть уже совсем другие, не покупные, а церковные яблоки, святые. Это и есть — Преображение.
Приходит Горкин и говорит: «пойдем, сейчас окропление самое начнется». В руках у него красный узелок — «своих». Отец все считает деньги, а мы идем. Ставят канунный столик. Золотой-голубой дьячок несет огромное блюдо из серебра, красные на нем яблоки горою, что подошли из Курска. Кругом на полу корзинки и узелки. Горкин со сторожем тащат с амвона знакомые корзины, подвигают «под окропление, поближе». Все суетятся, весело, — совсем не церковь. Священники и дьякон в необыкновенных ризах, которые называются «яблочные», — так говорит мне Горкин. Конечно, яблочные! По зеленой и голубой парче, если вглядеться сбоку, золотятся в листьях крупные яблоки и груши, и виноград, — зеленое, золотое, голубое: отливает. Когда из купола попадает солнечный луч на ризы, яблоки и груши оживают и становятся пышными, будто они навешаны. Священники освящают воду. Потом старший, в лиловой камилавке, читает над нашими яблоками из Курска молитву о плодах и винограде, — необыкновенную, веселую молитву, — и начинает окроплять яблоки. Так встряхивает кистью, что летят брызги, как серебро, сверкают и тут, и там, отдельно кропит корзины для прихода, потом узелки, корзиночки. Идут ко кресту. Дьячки и Горкин суют всем в руки по яблочку и по два, как придется. Батюшка дает мне очень красивое из блюда, а знакомый дьякон нарочно, будто, три раза хлопает меня мокрой кистью по голове, и холодные струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой хруст. Весело, как в гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки, и Горкин пропихивает их — живей проходи, не засть! Они клянчат: «дай яблочка-то еще, Горкин. Мишке три дал. » Дают и нищим на паперти. Народ редеет. В церкви видны надавленные огрызочки, «сердечки». Горкин стоит у пустых корзин и вытирает платочком шею. Крестится на румяное яблоко, откусывает с хрустом — и морщится:
— С кваском. — говорит он, морщась и скосив глаз, и трясется его бородка. — А приятно, ко времю-то, кропленое.
Вечером он находит меня у досок, на стружках. Я читаю «Священную Историю».
— А ты небось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или там, как-почему яблоко кропят, а ты им строгай и строгай. в училищу и впустят. Вот погляди вот.
Иванченко Н.А. Спас
Он так покойно смотрит в мои глаза, так по-вечернему светло и золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то мне, что я схватываю охапку стружек, бросаю ее кверху, — и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдруг, начинает во мне покалывать — от непонятной ли радости, или от яблоков, без счета съеденных в этот день, — начинает покалывать щекотной болью. По мне пробегает дрожь, я принимаюсь безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное, — что в училище меня впустят, непременно впустят!
Евгений Носов — Яблочный Спас:
Краткое содержание
Август, праздник Преображения (в народе – яблочный Спас). Рассказчик колесит на машине по «дальней запредельной святой Руси», наслаждаясь простором, природой, полями, таким родным ароматом спелых яблок. В Малых Ухналях у храма, порушенного в советское время, священник освящает яблочки. Рядом идет и торговля. Рассказчик в праздник радует бабульку Евдокию Лукьяновну (по прозвищу Пуля): берет ее, не самые лучшие, яблоки. И просит еще. Она ведет его в дом. Еще и реку переходят по каким-то тросам: мостик-то давно разломан.
Живет она с котом в горевшем доме. Почти все яблони зимой извела на дрова. Внутри места мало, но чистенько. Когда-то ее дочка Сима, бухгалтер, взяла себе казенные деньги. Чтобы откупиться, уговорила мать продать часть дома цыганам. И все равно посадили. А из-за цыган случился пожар. Ну что ж, Симы и на свете уже нет, в лагере деревом убило. А Пулей ее зовут, потому что на войне она снайпером была. Наград у нее нет. И помнится ей, что после каждого выстрела «душа комком». Женщине трудней убивать. Еще и без уха осталась: немец ранил.
Был у нее на фронте ухажер, от него и дочка. Самого его убило, только сапог на память остался. Пуля рада гостю. Рассуждает, что немец на войне о себе заботился лучше наших. Оттого у нас столько братских могил. Уходя, рассказчик с болью оглядывается на черный домик и его хозяйку, заросшую тропинку к ней. И кажется ему, что порхающая бабочка вовсе не бабочка, а чья-то «потерявшаяся», забытая душа.
Читательский дневник по рассказу «Яблочный Спас» Носова
Сюжет
В праздник Преображения душа рассказчика-горожанина радуется простору, свободе, аромату яблок, полету бабочек. У ветхого храма в Малых Ухналях он берет плохонькие яблочки у одинокой старенькой Евдокии Лукьяновны (Пули). Напрашивается к ней домой, и узнает, что на войне она была снайпером (потому и зовут люди Пулей). После каждого выстрела душа не на месте, но иначе никак. Вернулась без наград, зато с дочкой Симой. Отец девочки погиб.
Сима стала бухгалтером, после растраты хотела откупиться, продали цыганам половину дома. А из-за них возник пожар. Так и живет старушка с котом приблудным в полусгоревшем доме. А дочка в лагере умерла. Со сжавшимся сердцем рассказчик оборачивается на ее домик, нехоженую тропку к нему, и бабочка вдруг кажется ему чьей-то одинокой, потерявшейся душой.
Отзыв
Рассказ о том, как много добрых, пожилых, одиноких и нуждающихся в сочувствии, заботе, людей вокруг, в том числе, забытых, незаметных героях, как бабулька Лукьяновна. Никому нет до нее дела, а она и не ропщет, привыкла сама справляться. Фронтовичка, труженица, в одиночку вырастила дочь, пережила много горя, выживает, как может. Осталась бескорыстной.
Прозвища своего «Пуля» не любит. В нем есть правда, но нет уважения. Нравственная сила ее в стойкости, незлобии, доброте, простоте, отзывчивости, честности, верности. Рассказ учит быть неравнодушным человеком, помогать друг другу, ценить близких, любить, уважать, радовать людей.
Жанр рассказа яблочный спас
Образ Татьяны Лариной в романе Пушкина «Евгений Онегин”.
Важное место в романе “Евгений Онегин” занимает образ Татьяны Лариной – “милый идеал” Пушкина. Именно в ее лице поэт воплотил лучшие женские качества, подмеченные им ранее в жизни. И наиболее важно для поэта то, что героиня – “русская душою”. Что же делает ее такой и какие черты ее характера близки Пушкину?
Какой русский человек не любит природу и русскую красавицу-зиму! Близость героини к природе поэт подчеркивает еще в ее портрете:
Дика, печальна, молчалива, …
Как лань лесная, боязлива…
Татьяне нравится встречать восход солнца, бродить по лесам, наслаждаться тишиной и гармонией природы, отдыхать на ее лоне. Не случайно героиня не хочет уезжать из поместья и противопоставляет “постылую жизнь” высшего света в Петербурге родным, близким для сердца деревенским местам, обширным просторам.
Татьяну Пушкин наделяет нетрадиционным для дворянских героинь, чисто русским именем, с которым “неразлучно воспоминанье старины”. Ведь героиня – воплощение национального характера. Она тесно связана с народной жизнью духовными узами. Лучшие черты личности Татьяны уходят корнями в народную почву. Воспитанная простой крестьянкой, так же, как и сам Пушкин – Ариной Радионовной, Татьяна восприняла от Филипьевны всю народную мудрость, постигла понятия добра и зла, долга. Знание фольклора, сказок, обрядов, народных традиций, “милых преданий простонародной старины”, русских снов служит тому доказательством.
Пушкин всегда рад подчеркнуть индивидуальность Татьяны, ее отличие от девушек-пустышек. Чувства героини полны искренности и чистоты. Она не знает ни манерной жеманности, ни лукавого кокетства, ни сентиментальной чувствительности – всего того, что было свойственно большинству ее сверстниц. Она любит Онегина “не шутя”, серьезно, на всю жизнь. Ее наивно-чистое, трогательное и искреннее письмо дышит глубоким чувством, оно полно возвышенной простоты. Трепетные слова ее признания в любви к Евгению так схожи с признаниями самого Пушкина!
И, наконец, Пушкин восхищается природным умом своей героини. Интеллектуальное развитие Татьяны помогает ей в Петербурге понять и внутренне отвергнуть “постыллой жизни мишуру”, сохранить свой высокий нравственный облик. И свет видит в ней волевую натуру, осознает ее превосходство. Но, хоть Татьяна и прячет свои чувства под маской светской дамы, Пушкин все-таки видит ее страдания. Татьяна хочет бежать в деревню, но не может. Героиня не способна порвать узы брака с человеком, за которого она вышла. Кем бы он ни был она никогда не причинит ему боль. Это в очередной раз доказывает ее духовное превосходство над окружающими, ее верность, преданность своему мужу.
В романе “Евгений Онегин” Пушкин создал новый литературный тип, которому нет аналогов в русской литературе. По словам Белинского, “он первый поэтически воспроизвел, в лице Татьяны, русскую женщину”.